24 августа 410 г. вестготский король Алярих вступил в Рим. Победа “варваров”, разграбивших Рим, произвела огромное впечатление на правящую верхушку империи, ужас охватил ее представителей. Церковный писатель Иероним так выразил эти чувства:
“Когда погас самый блестящий свет, когда отсечена была глава Римской империи и, скажу вернее, целый мир погиб в одном городе, онемел язык мой и был я глубоко унижен”.
Победа “варваров” была не просто победой над римскими легионами. Начиналась новая страница истории. Римские рабы вышли ночью из темных подвалов и с радостью и надеждой открыли ворота вестготам.
“Неудивительно, — писал в те времена марсельский священник Сальвиан, — что бедняки ищут у варваров человечности, потому что они не могут снести у римлян варварской бесчеловечности... ”
“Римское государство превратилось в гигантскую сложную машину исключительно для высасывания соков из подданных... его порядок был хуже злейшего беспорядка, а варваров, от которых оно бралось защищать граждан, последние ожидали как спасителей”.
Западная Римская империя закончила свое бытие в 476 г. Но еще до этого (в 455 г.) вслед за вестготами в Риме побывали вандалы. То, что они там содеяли за свое четырнадцатидневное пребывание, навечно сделало имя этого германского племени нарицательным в горестных рассказах об уничтожении художественных и исторических памятников.
Итак, история средневековой Европы началась с вандализма, с постыдного надругательства над культурой, которой она приходила на смену. Но в таком начале не было ничего необычного.
Не говоря уже о древних царствах Двуречья, сменявших друг друга в самых ожесточенных битвах, причем победители обычно разрушали до основания храмы, крепости и города побежденных, начало собственно римской эры в истории античного мира было ознаменовано самым постыдным погромом. Цветущий город Коринф, один из главных центров греческой культуры, был буквально стерт с лица земли солдатами римского консула Муммия, “достойного” предшественника варварского короля Гейзериха, разгромившего со своими вандалами Рим, или же Аляриха, кроме Рима разорившего Афины и тот же Коринф.
Вот что случалось в Европе до вандалов. Нам известно, что и после них памятники культуры не раз подвергались в ней самому жестокому разорению. Причем, что особенно страшно, вплоть до наших дней!..
...Средневековое искусство Западной Европы — это и продолжение, и антитезис античного искусства. И вместе с тем — взмах крыльев в художественном творчестве человечества, радующий и покоряющий нас своей самобытной мощью.
Как же родилась эта мощь, как развилась и достигла своего предельного выражения? Где истоки ее и первые проявления?
Вначале (вспомним слова Гоголя) был хаос.
Хаос — в социальном устройстве, в мироощущении и, значит, в культуре, восходивший к тем временам, когда в государственной машине империи рабство изжило себя как фундамент социальной системы, но новый фундамент еще не был создан; ко временам, когда восторжествовавшее
христианство воинственно отвергло те идеалы, которые воодушевляли античное искусство: радость земного бытия, чувственное, любовное восприятие реального мира и, значит, его правдивое изображение, а главное, изображение человека во всей его мощи и славе, человека, осознавшего себя прекраснейшим увенчанием природы; ко временам, когда некогда чудесное равновесие между духом и телом было нарушено в пользу первого в человеческом образе, творимом искусством, и было покончено с плавной округлостью форм, гармонической стройностью человеческой фигуры, изяществом композиции, мягкостью моделировки; ко временам, когда ужас перед неразгаданными силами природы, некогда улетучившийся в сиянии древней Эллады (провозгласившей устами одного из своих величайших поэтов, что “много в природе дивных сил, но сильней человека нет”), вновь на закате античной цивилизации пробудился в сознании человека, вселив в его душу тревогу и гнетущие сомнения.Своим вторжением варвары довели до крайности смятение и хаос в разлагавшемся античном обществе. Они тучами шли с Востока. То было великое переселение народов: в распаде первобытнообщинного строя и при всенарастающем развитии производства множество племен, особенно скотоводческих, пришло в движение, захватывая новые земли в поисках новых просторов и новых оборонительных рубежей. Людские толпы покрывали в самые короткие сроки сотни и тысячи километров, одно племя теснило другое, которое в свою очередь теснило соседнее, мешавшее его движению. В этом водовороте гибли и возникали недолговечные государства, в смешении племен нарождались новые народы, новые культуры. Тесня на запад готские и сарматские племена, гунны ворвались в причерноморские степи, и тогда вместе с гуннами, опережая их или сливаясь с ними, весь мир кочевников, неуемный мир бескрайних степей, обрушился на те земли, где издавна царил
“римский порядок”. Гунны, дававшие импульс новому завоевательному потоку, все сметали на своем пути, не делая различия между римлянами и варварами: вытаптывали своей конницей засеянные поля, вырубали сады, сжигали города и убивали их жителей.Недаром “божьим бичом” был прозван царь гуннов Аттила, не раз побеждавший римские легионы.
Однако в 451 г. римляне в союзе с варварами — франками, вестготами и бургундами — остановили Аттилу. Это случилось на Каталунасской равнине близ города Труа (Франция). Более двухсот тысяч воинов пало с обеих сторон. “Завязывается битва — жестокая и повсеместная, ужасная, отчаянная... — писал в следующем веке про эту бойню готский историк. — Если верить рассказам стариков, протекавший... в низких берегах ручей широко разлился от крови, струившейся из ран сраженных”.
Могущество гуннов было подорвано.
Аттила умер два года спустя. Его тело было положено в три гроба: золотой, серебряный и железный — причем пленники, делавшие гробы, были умерщвлены.
Гуннская держава распалась со смертью Аттилы.
Гунны! Аттила! Сколько страшных воспоминаний связано для Европы с этим, по-видимому, тюркоязычным племенем и его грозным вождем.
Говорили, что там, где пронесся конь Аттилы, траве уже не расти. Но конкретнее такие его слова: “Пусть же с римлянами будет то, чего они мне желают!”
То была борьба не на жизнь, а на смерть. Но что все же, кроме насилия и ужаса, несли гунны в Европу, только ли ржанием степных коней да победными кликами среди горящих развалин славили они крушение античной цивилизации?
В Монголии, откуда гунны двинулись в свои грабительские походы, к северу от Улан-Батора, наш соотечественник, известный путешественник и исследователь Центральной Азии П. К. Козлов (некогда сподвижник Пржевальского) раскопал в 1924—1925 гг. в урочище Ноин-Ула богатейшие погребения гуннской знати, относящиеся к самому началу нашей эры. В них были обнаружены великолепные ковры, по-видимому местного производства, с предельно выразительными
сценами борьбы фантастических зверей (напоминающие по стилю знаменитые ныне шедевры скифских Пазырыкских курганов на Алтае), ткани с изображениями всадников, зонты, лакированные ложечки.В других гуннских курганах того же времени на реке Судже, вблизи Кяхты (Бурят-Монгольская АССР), раскопанных в конце двадцатых годов, были найдены остатки шелковых тканей, лакированных чашечек, бронзовых зеркал, изделий из белого нефрита. Предметы роскоши были получены гуннскими вождями, по-видимому, в качестве дани.
А о том, как жила гуннская знать в пору своего наивысшего могущества, мы можем судить по впечатлениям зоркого византийского дипломата и историка Приска Панийского, посетившего Аттилу в его ставке на Дунае.
“Скамьи, — пишет он, — стояли у стен комнаты по обе стороны; в самой середине сидел на ложе Аттила; позади его было другое ложе, за которым несколько ступеней вели к его постели. Она была закрыта тонкими и пестрыми занавесками, для красы, подобными тем, какие в употреблении у римлян и эллинов для новобрачных”.
Для красы! Как характерно и как знаменательно это замечание просвещенного византийца, не раз встречающееся в его рассказе.
“На другой день, — пишет он далее, — я пошел ко двору Аттилы с подарками для его супруги. Имя ее Крека... Внутри ограды было много домов; одни выстроены из досок, красиво соединенных, с резною работой; другие из тесаных и выровненных бревен, вставленных в брусья, образующие круги; начинаясь с пола, они поднимались до некоторой высоты. Здесь жила супруга Аттилы; я впущен был стоявшими у двери варварами и застал Креку, лежавшую на мягкой постели. Пол был устлан шерстяными коврами... Вокруг царицы стояло множество рабов; рабыни, сидя на полу против нее, испещряли разными красками полотняные покрывала, носимые варварами поверх одежды — для красы”.
Кочевникам-гуннам было чуждо градостроительство. Более отсталые, чем побежденные и разоренные ими народы, они пользовались их культурными достижениями и заставляли их работать на себя. Так, вероятно, произошло и на Дунае, где жили славяне, издавна славившиеся древоделием.
Но кто бы ни были плотники и резчики, воздвигнувшие и украсившие Аттиловы хоромы, кто бы ни были рабыни, раскрашивавшие покрывала для Креки, или создатели изощренных художественных изделий, обнаруженных в могильниках Ноин-Ула, важно, что гунны, осквернявшие и разрушавшие прекраснейшие памятники античного искусства, были по-своему чувствительны к красоте.
Однако это еще не главное.
Гуннская кочующая империя включала самые различные племена. Ведь вся степь как бы ринулась вместе с гуннами на Запад. Недаром Приск, как и другие греческие или римские авторы, огульно называет воинов Аттилы скифами. Все потому, что нагрянули они из недр древней Скифии, описанной еще Геродотом. А те толпы, что бежали от них в сторону Рима, тоже были вскормлены степью. Степной завоевательный поток нес с собой порывистое, освежающее дыхание родных для него просторов, в лоне степей возникшую и расцветшую художественную культуру, ту, что переняли готы у сарматов, как те у скифов — в переплетении очень древних традиций, связанных с Месопотамией, Ираном, а подчас и Китаем.
Все говорит о том, что постоянным, долго не иссякавшим очагом этой художественной культуры были именно степи Юга нашей страны. Там, в скифские времена в
VII и VI вв. до н. э., по соседству с греческими поселениями были созданы шедевры искусства так называемого “звериного” (“тератологического”) стиля (гордость нашего Эрмитажа). То были предметы, украшавшие оружие, одежды и снаряжение, и по тогдашним представлениям наделенные некоей магической властью, охраняющие человека от таинственных сил природы. Тысячу лет спустя “звериный” стиль все еще царил в искусстве степных племен — в их головных уборах, пряжках, застежках (фибулах) и т. п. Но это искусство постепенно утратило изобразительную мощь: в нем восторжествовало иное начало, в своей декоративности исполненное неудержимого динамизма. Сарматы, сменившие скифов в наших степях, видоизменили “звериный” стиль подчеркнуто беспредметной геометричностью. Не потому ли, что в бурном переплетении звериных морд и фигур, искажающем грозный образ “зверя”, человек спасался от страха, который внушал ему этот образ!..Искусство “звериного” стиля распространилось на огромной территории, какой уже не знало с тех пор ни одно друг
oe искусство: от Черного моря до Балтики и от Великой Китайской стены до Центральной Европы, а после варварских нашествий на Рим — до берегов Атлантического океана и даже за пределы нашего континента.Это искусство пришлось по душе и населявшим Европу кельтским племенам (так до конца и не романизировавшимся под римским владычеством), радостно пробуждая в них их собственное далекое прошлое: так называемую латенскую культуру
(VI—II вв. до н. э.) или культуру позднего железного века, в искусстве которой формы зверей и растений уже растворялись в орнаменте.При этом утверждалось искусство “самодеятельное”, декоративно-прикладное, восставшее против профессионального, “фигурного”, превыше всего прославлявшего цезарей. В борьбе с римским наследием оно отражало в ту пору буйный протест рабов и освобождавшихся племен, разбивавших статуи своих насильников и поработителей, равно как и богов, благословением которых те оправдывали свое владычество.
И вот произошло столкновение двух начал, друг другу противостоящих. С одной стороны, остатки великой художественной культуры античности, некогда расцветшей в прославлении человека как наиболее достойного объекта всего художественного творчества, светлой в своем восприятии мира и его преображении. С другой — художественное творчество, рожденное не земледельческой цивилизацией (как в Египте или Элладе) с ее устойчивым распорядком, необходимым для рациональной обработки земли, а мятущееся, неуемное, подобно самой жизни в степных просторах. В этом творчестве почти отсутствовало изображение человека, ибо главное — это ведь звериный образ, рожденный древней охотничьей темой да страхом перед неотвратимой судьбой. Причем этот образ раскалывался и мельчал по воле художника так, чтобы когтистая лапа, клюв или зловещий оскал покорно вплетались в некий ленточный узор без начала и без конца, уже ничего не выражающий, кроме собственной взрывчатой энергии, неведомо куда устремленной.
Одряхлевшее, подточенное христианством искусство античного мира нуждалось в обновлении, как нуждался в обновлении сам этот мир. Оно и было осуществлено варварами.
Как же при этом обновлялось искусство, о котором сказано, что оно “неосознанная исповедь человечества”?
В западноевропейском искусстве раннего средневековья можно проследить и отголоски античности, памятники которой поражали варваров своим величием, и воздействие близкого по духу племенам, восторжествовавшим над римским
порядком, древнего художественного наследия кочевников Востока, охотников и рыболовов с его вариациями “звериного” стиля, идущими, как мы знаем, из Передней Азии, Причерноморья, Западной Сибири, Алтая и даже Китая, равно как радующей варваров яркой декоративности художественных изделий Египта, Сирии, Ирана и других стран Востока, доставляемых тамошними купцами на Запад, или, наконец, всюду вызывавшей почтительную зависть новой, замечательной художественной системы, разработанной Византией.В Равенне, некогда столице Западной Римской империи, высится недалеко от морского берега массивная и суровая
гробница остготского короля Теодориха, тщетно пытавшегося объединить под своей державой римлян и готов. Хоть зодчий, его воздвигнувший в VI в., вероятно, изучал восточные и римские памятники, их стройность уступила тут место несколько грубоватой упрощенности, сочетающейся с внушительностью общего облика. Но для нас мавзолей остготского повелителя интересен не столько своими архитектурными качествами, сколько последовательными, поистине гигантскими усилиями, которых потребовало его сооружение.Вместо купола мавзолей перекрыт одним из самых больших монолитов, когда-либо употреблявшихся в строительстве
(диаметр 10,5 м, высота 2,5 м). Эта глыба, добытая на противоположном берегу Адриатического моря, в каменистой Истрии, и там выдолбленная для уменьшения веса, была доставлена в Равенну подвешенной между кораблями. Затем, вероятно теми же примитивными средствами, что и в доисторические времена (при возведении долменов и других грандиозных сооружений), монолит был поднят на земляную насыпь в уровень гробницы.Среди народов, оседавших на развалинах Римской империи, очевидно, еще сохранялись такие строительные навыки.
Вот какая многообещающая упрямая воля была заложена в самой ранней средневековой архитектуре.
“Варварское” начало проявилось особенно ярко в обработке металлов, в частности в ювелирном деле. То была стихия орнамента, издавна присущая варварским племенам.
На фибулах в форме распластанных орлов
, на золотых рукоятках и ножнах мечей кроваво сверкают гранаты и рубины. В роскошных коронах вестготских королей VII в., обнаруженных в кладе около Толедо (ныне они находятся в музеях Парижа и Мадрида), с гранатами на золотых обручах и причудливыми ажурными подвесками, видно желание похвалиться богатством, насладиться игрой золота и камней.А чем дальше от тех краев, где некогда был твердо установлен римский порядок и внедрялась античная культура, тем стремительнее искусство деформирует в абстрактном орнаменте звериные образы и образы зарождающейся христианской иконографии. Это сказалось особенно ярко в художественном творчестве, процветавшем в
VII и VIII вв. в Ирландии и Западной Англии (Нортумбрии). Там в монастырях церковные книги украшались миниатюрами, многие из которых принадлежат к самому замечательному в художественном творчестве раннего средневековья.Огромные, величественные инициалы, спирали, раструбы, ленточный орнамент, сложные и самые неожиданные извивы, вплетающиеся в орнамент головы фантастических зверей, и фантастические же изображения святых (например, без рук — для придачи большей лаконичности). И во всех этих тщательно выведенных
пером причудливых линейных сплетениях, во всей этой головокружительной динамичности, в беспощадно деформированных, чисто узорных образах с их затейливо произвольной раскраской — некая внутренняя гармония, строго продуманная, нигде не нарушаемая декоративность, единый ритм.Воздействие этого искусства (ценнейшие образцы которого ныне хранятся в библиотеке Тринити колледжа в Дублине и в Британском музее в Лондоне), искусства, выработавшего свой собственный законченный стиль, было велико и в континентальной Европе.
...Так называемая абстрактная звериная орнаментика расцвела особенно бурно в деревянной резьбе Скандинавии в эпоху викингов. Мироощущение северных дружинников, бороздивших в своих грозных набегах морские просторы, ведь как-то перекликалось с мироощущением племен, бороздивших просторы степей. Здесь та же древняя охотничья тема, та же постоянная борьба с беспощадными силами природы и страх перед неизведанным.
Звери кусаются, пожирают друг друга, безудержно переплетаются в скандинавской резьбе, развертывая перед нами как бы сплошную стихию ужаса. Но вот что знаменательно: это яростное переплетение завершается головой свирепого фантастического чудовища (очевидно, для устрашения враждебных духов), возвышавшейся на
носу дракара — корабля викингов, являя собой конкретный звериный образ, восхищающий нас своей выразительной мощью. При возвращении корабля в порт звериную голову надлежало убрать, чтобы “не напугать” духов родной земли.И еще перекличка, казалось бы, с совсем иным миром!
Гордый порыв в смело изогнутом силуэте дракара и тот же порыв в полинезийской байдарке, нос которой вырастает в искусном узоре из буйных линейных сплетений да спиралью закружившихся обручей.
Так, подобно другим скитальцам, будь то по бескрайней степи или по волнам, древнему скифу, сармату, средневековому дружиннику на дракаре, дитя природы — тихоокеанский островитянин запечатлевал свои стремления, грезы и страхи в искусстве, столь же неуемном и динамичном, как и окружавшая его обманчивая стихия.
В своих рассуждениях о различных видах искусства знаменитый римский архитектор Витрувий указывал, что живопись способна передать “то, что есть или может быть”, исключая “все то, что, будучи только плодом воображения, не существует, не может существовать и не будет существовать”.
Это очень точное определение, выражающее сущность изобразительного искусства античной цивилизации, оседлой, устоявшейся, конкретной в своих устремлениях, воплощаемых в столь же конкретных и ясных образах.
Передать только то, что есть или может быть! Ибо даже самая прекрасная античная статуя таких идеальных пропорций, какие не встречаются в природе, в основе все же реальность, но доведенная до совершенства, возможность которого как раз и доказывается искусством.
Иным по своим устремлениям было художественное творчество степных кочевников да кельтских и германских племен, сокрушивших античную цивилизацию.
Посмотрим на франкские пряжки
VII в., очень характерные для искусства эпохи Меровингов (так назывались франкские короли, считавшие себя потомками легендарного вождя Меровея). Что изображено на них? Пусть тщательное изучение приводит к выводу, что все эти завитки и кривые родились из сцепления фигур фантастических чудовищ — драконов, это всего лишь декоративный узор, геометрическая композиция, рожденная одним воображением абстракция. Значит, согласно Витрувию, то, чего нет и не может быть в видимом и осязаемом мире.Но проходит немногим более столетия. И вот перед нами
бронзовая статуэтка усатого всадника с мечом в руке (Париж, Лувр). Объемная, увесистая и внушительная, несмотря на малый размер. Могучими выглядят и всадник, и его конь. В воинственной фигуре с мечом спокойная и уверенная сила. Никакой деформации или стилизации: явное стремление передать то, что есть или может быть. Весь образ напоминает древние конные статуи римских цезарей. Да это и их наследник — Карл I Великий, король франков, новый, в Риме короновавшийся император Запада (или, может быть, его сын).Что же произошло с тех времен, когда были созданы меровингские пряжки с их чисто абстрактным узором?
Возникла огромная держава, первая империя средневековья, включавшая современную Францию, Южную и Западную Германию, современную Бельгию и Голландию, Среднюю и Северную Италию, Северную Испанию. Много крови было пролито в борьбе, возглавляемой Карлом, для объединения стольких земель под единым скипетром.
Карл был, видимо, выдающейся личностью, властелином, понимавшим необходимость просвещения и старавшимся наладить его распространение. В школе, основанной им, дети вельмож обучались вместе с его сыновьями поэзии, риторике, диалектике, астрономии. Сам Карл
I тоже посещал классы, владел латинским и греческим языками, но в грамоте до конца дней не был силен. Как свидетельствует его современник и биограф историк и зодчий Эйнгард, Карл страстно желал научиться писать: “для этого возил с собою на постели под подушкой дощечки и листки, чтобы в свободное время приучить руку выводить буквы. Но мало имел успеха труд, начатый не в свое время, слишком поздно”. Как бы то ни было, император Запада сумел окружить себя людьми образованными и покровительствовал искусству.Эпоху Карла Великого иногда называют “каролингским возрождением”. Это справедливо лишь в том смысле, что, стремясь возродить в новом облике величие Древнего Рима, империя Карла приобщалась в своем художественном творчестве к достижениям поздней античности.
Конечно, не волнистый плетеный узор, не абстрактная звериная орнаментика, а конкретность и ясность форм в передаче того, что есть или может быть, лучше всего отвечали запросам юной государственности, преодолевавшей вековой хаос и заботящейся прежде всего о своей устойчивости. Эта государственность опиралась на религию. И вот в императорских указах читаем, что “живопись допустима в церквах
для того, чтобы неграмотный мог прочитать на стенах то, что он не может узнать из книг”. Живописи надлежало обрести более развитый изобразительно-повествовательный характер.Красочны и внушительны, несмотря на некоторую наивность, образы немногих сохранившихся от тех времен монументальных росписей и мозаик.
Погибли вызывавшие восхищение современников дворцы и соборы, воздвигнутые в императорских резиденциях. Чудом строительного искусства почиталась дошедшая до нас Аахенская капелла, центрическая композиция которой восходит к византийскому зодчеству в Италии.
В резном (из слоновой кости) книжном окладе из Геноэльс-Эльдерена (Брюссель, Музей прикладного искусства)
сцена встречи Марии и Елизаветы (матери Христа и матери Иоанна Крестителя) принадлежит к шедеврам раннего средневекового искусства. Фигуры малообъемны, но сила и согласованность их взаимного порыва, их органическая, подлинно неразрывная слитность, равно как и патетика выраженных чувств, выдают руку вдохновенного мастера, предвещая расцвет вполне оригинальной зрелой средневековой пластики.Сохранившиеся в большом количестве миниатюры каролингской эпохи — самое для нас значительное в ее художественном наследии. Среди них несомненные шедевры —
миниатюры Евангелий архиепископа Эбо и короля Лотаря, в которых виртуозность и динамичность рисунка, унаследованные от англо-ирландской миниатюры, создают могучую выразительность образов.Ценнейший памятник изобразительного искусства того времени — знаменитая Утрехтская псалтырь (так названная по месту ее хранения — Университетской библиотеки в Утрехте) со ста шестьюдесятью пятью рисунками, выполненными коричневыми чернилами. Тут сцены охоты, битв, пиров, мирного труда крестьян, холмистые пейзажи, всевозможные архитектурные мотивы. Как правильно было отмечено, такая же живопись, графическая четкость и декоративность, такая же наблюдательность и такая же любовь к миру, окружающему человека, проявляется вновь с подобной же силой и мастерством лишь в рисунках
XIV столетия.Империя Карла Великого не была долговечной.
В конце
IX в. некий парижский монах в таких словах упрекал представителей тогдашней правящей верхушки, развращенных беспримерной роскошью, на которую зарились воинственные соседи империи — норманны, сарацины и венгры:“Твое великолепное облачение держится на застежке из золота. Ты кутаешься в драгоценную пурпурную мантию. Только накидка, сотканная из золотых нитей, достойна твоих плеч, только пояс, усыпанный драгоценными каменьями, — твоих бедер, и только золотые ремешки — твоей обуви”.
Вознесшаяся над искусственно объединенными разноязычными народами и племенами правящая верхушка каролингского государства не могла утвердить на длительное время ни новый порядок, ни новое развитие культуры.
Грозны и разрушительны были нашествия врагов, особенно норманнов. В непрерывных войнах гибнут очаги культуры и памятники искусства, расхищаются несметные богатства, накопленные во дворцах и монастырях. Феодальные распри ускоряют распад каролингской государственности.
В свой недолгий расцвет каролингское искусство многое возродило из пепла, многое почерпнуло в самых различных культурах, но оно так и не создало новой законченной художественной системы. И все же огромна заслуга этого искусства, ибо его достижения уже предвещали возможность такой системы.