Началось все, как, в общем, и в любом другом мало-мальски известном литературном произведении, с трамвая. Но не с того рокового трамвая на Чистых прудах, что лишил головы несчастного Берлиоза, и даже не со старгородского вагона, в котором бесплатно проезжал вездесущий Полесов. Нет... все было гораздо банальней и скучнее. Просто Степан, как, впрочем, он делал каждый день, поехал на работу в трамвае. Он прошел и сел у окна, трамвай был пуст, и только на два сиденья вперед ехала влюбленная парочка, бурно обсуждавшая свою интимную жизнь:

- Мне все надоело, я хочу чего-нибудь нового! - кричал писклявый голос, как-то странно ломаясь на самых высоких нотах.

- Ну, давай, я куплю себе кожаный лифчик, - говорил голос пониже, он сопел и пыхтел, и, казалось, уставал от каждого слова.

Степа перестал вслушиваться и отвернулся к окну. ...Мало ли в этом сумасшедшем городе извращенцев и кретинов, готовых горячим утюгом прижечь себе задницу ради того, чтобы испытать сексуальное удовольствие. И откуда только берутся они? Рассуждая над этим вопросом, Степа приходил к выводу, что появление в человеке извращенный сексуальных желаний есть результат несовершенства общества. У большинства людей желание извращения не врожденное, а приобретенное, оно является для них средством самовыражения, извращая суть самого себя, они пытаются выделиться из общей серой массы, абстрагироваться от нее, отделится. Это творческие люди, по той или иной причине (а чаще всего из-за лени и страха) не сумевшие реализовать себя, воплотить творческие способности в жизнь. Но они не могут смириться с тем, что остаются в безликой толпе, их сущность заставляет их выходить за рамки привычного. И они начинают заводить дома животных, развращать детей, они предпочитают стройной ножке какой-нибудь третьекурсницы - бледную припухлость с истрепанным номерочком. Другие обращают внимание только на людей своего пола и корчатся в безумных позах, встречаются и такие, которые любят, эдак, разрезать своего сексуального партнера. Для Степы все это было, по меньшей мере, странно и чуть грустно. Но в любом случае речи о их творческих способностях уже не идет, разве что их талант проявляется в придумывании новых извращений, конечно, талант творца умер в них.

Но хватит об этом, тем более, что Степан не принадлежал к вышеописанной группе людей, хотя и был во многом странен и необычен. С самого утра Степе было не по себе, странное состояние безжизненности владело им. Не грусть и не радость, какая-то бессмысленность. Нет ни чувств, ни мыслей, ни ощущений - ничего. Отрешенность. И никаких реакций на происходящее вокруг, атрофированность мозга и мышц, невероятное спокойствие, ненормальное для живого существа, и в тоже время какое-то странное волнение в самой глубине души, почти незаметное, но неприятное, несущее грусть и апатию. Смолк даже внутренний голос, этот вечный диалог с самим собой, такой философский в одиночестве и такой утомляющий по ночам, вдруг затих. В такие минуты Степе казалось, что смерть где-то рядом, что она неизбежна. Это состояние свойственно каждому человеку, но большинство или вовсе не замечает его, не подвергая анализу, или же объясняет его переменой давления, скукой грустью. Степа сидел, глядя в трамвайное окно абсолютно ничего не отражающим взором, и пытался понять, что же с ним происходит. И чем дольше думал над своим загадочным состоянием, тем непонятнее оно становилось. Оно то казалось ему совсем простым, не имеющим значения... Просто немного устал, организм хочет отдыха - вот и все - не стоит обращать внимания. То чем-то сложным, глобальным, значимым для него. Степе казалось, что-то ломается внутри, претерпевает необычайные перемены, где-то глубоко-глубоко, там, где нет ничего...

Трамвай остановился, двери раскрылись, и по ступенькам поднялся, хромая на правую ногу, старый дед. Оглядевшись, он прошел в середину вагона и сел рядом со Степой. Назойливый запах нечистот ударил Степе в ноздри, дышать было абсолютно невозможно, но Степа терпел - старый человек, всякое бывает. Между тем старичок, устроившись поудобнее, стал что-то невнятно бормотать, при этом все лицо его сжималось, изображая отвратительную гримасу, волосы на лице как-то странно шевелились, будто жестикулируя в помощь этому бормотанию. Степа брезгливо повернул голову и оглядел соседа. Старику было лет семьдесят, одет он был в грязное пальто (нельзя было угадать изначальный его цвет), обшарпанные ботинки и вязанную цветастую шапочку. Его маленькие слезящиеся глазки светились искренностью и, в тоже время, какой-то отрешенностью, ухо было порвано и отвращало взгляд закостеневшей коростой. Старичок как бы и не обращал внимания на Степу, тупо уставившись прямо пред собой. Степа хотел уже было отвернуться, как вдруг старичок, взглянув на Степана, произнес:

- Я согласился убить Хатаба...

- Что? - не расслышал Степа.

- Я согласился убить Хатаба! - дед что-то забормотал невнятное, волосы на его лице опять зашевелились. И вдруг из волос выпрыгнул маленький зверек и приземлился к деду на колено. Дед с неимоверной ловкостью схватил его и стал давить между ногтей. Степе сделалось плохо, какие-то странные позывы в глубине желудка заставили его встать. Степе ужасно хотелось выйти вон из трамвая и вдохнуть свежего воздуха, забыть об этом гадком, блохастом старике. Но этому не суждено было сбыться - сидящая впереди парочка зачем-то вдруг обернулась и, поглядев на Степу, подсела на одно сиденье ближе. Степа тут же узнал своего соседа с нижнего этажа, это его писклявый голосок требовал "чего-нибудь нового". Степа не общался с ним, но часто видел его, выходящего из квартиры и закрывающего огромную железную дверь. Звали его, кажется, Яша, однако Степан и не подозревал, что его сосед имеет нездоровые сексуальные наклонности. "Помнится у него и жена есть и дочка маленькая", - чуть не сказал вслух Степа. Пока, абсолютно обалдевший, он глядел на Яшу, Яшин друг, огромный волосатый мужчина, с усами и бездонным пузом, начал разговор:

- Не хочешь быть третьим? -сказал он и сразу устал. Степа совсем опешил. Заикаясь, он попытался сказать, что не совсем понял предложения.

- Ну что непонятного? - завизжал Яша. Он видимо не узнал Степана (по крайней мере такой вывод сделал сам Степа), - Что не понятного? Будишь третьим? Вместе расслабимся, там... Туда - сюда...

Степе совсем не хотелось "туда - сюда", у него даже вдруг засосало где-то ниже спины от одной только мысли, что... Он отрицательно и решительно покачал головой.

- Да, ты не понял, сейчас зайдем в аптеку, возьмем все, что надо и того... - продолжал Яша, - вот у него, - он показал на толстого, - квартира пустая. Пошли! - и он схватил Степу за руку. В голове у Степы что-то помутилось, он повернулся к старику, и тот вдруг, как по команде, зашептал:

- Я согласился убить Хатаба... Хатаба... Ха-ха-ха...таба... Хатаба-а-а.

Степа понял, что сейчас он не выдержит...

- Пошли! - крикнул толстый в самое ухо.

- Туда - сюда! - прошептал Яша, - Туда - сюда...

- Ха-ха-хатаба-а, - стонал старик.

Голова закружились, мысли роились, смешиваясь в одну не разборчивую кучу: "Меня сейчас изнасилуют... Ну, нет! Что делать! Сволочи... Маньяки!". Степа бешено вращал глазами. "Не надо Хатаба убивать, сволочи... что ж вы делаете! Прочь ... прочь отсюда... Хатаб добрый мужик! Насильники ... извращенцы!... Боже мой! Убегать... бежать, бежать"

- Пошли, пошли... Хатаба... туда-сюда! ... третьим будишь, не уйдешь! Убить и изнасиловать... насиловать... туда-сюда... Ну, же... пошли! Пошли!

Степа вскочил и, не помня себя, ринулся к выходу. В след ему неслись голоса. Трамвай остановился, двери раскрылись, Степан устремился к ним, вдруг нога его соскользнула со ступеньки, он вылетел на асфальтовую остановку и, грохнувшись головой о камень...

На черном фоне белые силуэты ... ничего не разберешь... только какой-то звенящий хохот в ушах. И вдруг, как будто кто-то поправил резкость, Степа увидел Голгофу и крест, и живого Христа, руки его были пробиты гвоздями, и из разодранных ладоней текла кровь, белая на черном. Иисус поднял глаза и взглянул на Степу - в глазах Христа стояли слезы. Нет, то были не слезы обиды или боли, то были слезы жалости и печали, белые на черном. Вдруг все тело Иисуса содрогнулось, Степа увидел, как острая пика вонзилась в грудь. У креста стоял тот старик с порванным ухом из трамвая, он тыкал Христа пикой и орал, что было сил: "Я согласился убить Хатаба!". У правого локтя старика стоял Яша и с едкой ухмылкой толкал его руку, и снова и снова пика вонзалась в тело Христово, белое на черном. Но Иисус не умирал, и Степа понял, что он не умрет никогда. Никогда. И Яша и старик вдруг исчезли, а с ними исчез и толстый мужик, который все это время мочился на крест. И остался только Иисус, он взглянул на Степана, и сквозь слезы улыбка пролилась на все это белое на черном. Потом и Иисус исчез. И все исчезло...

Степа очнулся, над ним толпились бабушки с испуганными глазами, улыбающиеся дети, кто-то бил по щекам, он что-то пробормотал в благодарность, отвязался кое-как от назойливой женщины, предлагавшей помощь, и поплелся домой - на работу он ехать уже не мог. Сначала он долго вспоминал, что же грезилось ему, но так ничего и, не вспомнив, плюнул... "Слава Богу, хоть отделался от этих извращенцев. Голова, правда, болит ужасно. Но как говориться: голова не ж...а", - только теперь Степа понял глубокий смысл русской пословицы.

Степа медленно шагал домой, запинаясь и поминутно встряхивая головой, которая ужасно ныла и порывалась лопнуть, расплескав содержимое на случайных прохожих, старающихся обойти Степу стороной, не тревожить его - явно больного и злого.

А в это время в трамвае происходили вещи вовсе не сверхъестественного характера, однако же, достойные нашего внимания.

Когда Степа, испугавшись недостойных предложений, ломанулся к выходу, Яша последовал было за ним в надежде остановить, вернуть и доконать желанного друга, но не успел, и дверь захлопнулась прямо перед самым Яшиным носом. Однако, Яша смог наблюдать сцену степиного падения, которая его, несомненно, развеселила.

Вот придурок! - пропищал Яша обернувшись к толстому мужику, - Сосед мой, полный кретин. Вдруг взгляд его упал на старичка, который вновь успокоился и, тупо глядя перед собой, медленно раскачивался вправо- влево.

Яша как-то таинственно улыбнулся, подошел к толстому и прошептал ему на ухо:

А, что, Жора, может быть этот.

Жора, которому, видимо, было лень говорить, жирно повернул голову в сторону старичка, оглядел его и кивнул. Этим он ограничился, понимая, что новые слова принесут ему новую усталость.

- Вот и славно, - сказал Яша, и обратившись к старику, прожужжал, - Третьим будиш-ш-шь?

- Буду, - не раздумывая, прогролалнил старикан.

- Вот и славно, славно, - заерзал Яша, потирая полные руки.

И пошли, довольные и румяные, улыбаясь потрескавшимися губами, сверкая железными зубами, пошли сначала в "аптеку" за водкой, потом к толстому, но развернулись и закатились к Яше. Почему? Черт их знает, почему. Открыли - разлили - стали выпивать.

- И чего ж она все орет, так ее...-выругался Яша, подавившись очередным стопарем водки, от того, что в соседней комнате его больная мать вдруг закричала с новой силой, - Чтоб тебя!

Было четыре часа ночи, веселая компания допивала пятую бутылку водки, и уже никто ничего не соображал. Жирный Жора расплылся в кожаном изодранном кресле, его раскрасневшееся лицо было эталоном доброты и невинности, оно выражало и ласку, и негу, и всеобъемлющую вселенскую любовь. Парадоксально, но когда Жора выпивал в нем не возгорались адским огнем животные страсти, все мужские пороки не выпячивались в нем, как это бывает обычно, наоборот, он был мил как пятилетние дитя, только что нарядившееся в платице снежинки. Он был абсолютно безобиден, наивен и постоянно улыбался загадочно, словно нечаянно (как это бывает с пятилетними детьми) описился. Именно этого и боялся до посинения захмелевший Яша, имевший опыт пить с Жорой. Он уже себя не контролировал, и не осознавал себя как личность, наступила та желанная стадия алкогольной интоксикации, которую не помнишь и не понимаешь равно как в данный момент, так и с утра. Яша был невменяем и, по сравнению с Жорой, выглядел ужасно (хлипкое Яшино здоровье, конечно, было более чувствительно к губительному сорокаградусному напитку). О таком говорят: "в зюзю", он постоянно повторял лишь вещи: просил Жору не описить кресло и безустанно кричал на мать.

Старичок, индивидуальным запахом которого теперь была наполнена вся квартира, был пьян не меньше своих собутыльников и занимал второе, серебряное место в этом замечательном виде спорта, разумеется, после запойного спортсмена Яши (Яша был абсолютный чемпион. Без сомнений). Старичок тоже не буянил, а все рассказывал что-то, быстро так и, что самое интересное, не запинаясь, будто и не пьяный вовсе:

- ...а у меня всегда так, сколько себя помню, всегда. Вот, помню, в детстве еще, лет пятнадцать мне было. Подходят ко мне двое: "Деньги, - говорят, - давай!". А меня как вдруг затрясет всего, стою трясусь. Они-то подумали, что струсил я очень, обомлел, то есть от страха - сорвали шапку да и убежали. Я и сам одно время думал, что это страх на меня действует так, трушу то есть я, а потом понял что нет. Только какая-нибудь ситуация случается экстремальная, ну, из ряда вон выходящая то есть, так у меня в крови адреналин вырабатывается - как реакция защитная. И если угрожают мне, зло причинить хотят, у меня желание страшное возникает, уничтожить раздражающий меня объект. И такая энергия накапливается неимоверная, столько силы появляется, а выплеснуть не получается - не контролирую себя - просто стою и трясусь, а все думают: "трус". А вот однажды не выдержал я. Подошел ко мне тоже один, сигаретку сначала попросил, апотом захотел и по карманам пошарить, а я ясно стою трясусь, он то и силу свою почувствовал, думает, что в штаны я от его виду наложил. А меня аж калбасит всего, так ему хочется нож промеж глаз всадить, и рукоятка в кармане вспотела вся. И вдруг, сам не ожидал, выдернул руку, нож открыл в секунду и лоб парню засадил по самую рукоять. Он даже и не понял ничего, завалился на снег, а глаза огромные удивленные словно. А мне вдруг так хорошо стало, тепло, как будто я из себя дьявола выгнал, легко - легко, очистился то есть. И с тех пор часто я это делаю, нравиться мне очень, да и как иначе энергию эту бурлящую выплеснуть. А не выплескивать так и самому помереть недолго.

- Так ты, что, старик, что-то вроде киллера, -пьяным голосом выговорил Яша, - тебе что, это..., убить, как плюнуть, да? Да, заткнись ты, мать, - рявкнул вдруг Яша в соседнюю комнату, от куда донесся новой силы стон. И вдруг и без того мутные Яшины глаза помутились еще больше:

- А ну-ка, старик, пошли...

Степа не спал. Корчился под душным одеялом от назойливой боли. Голова звенела, и мириады раскаленных иголочек поминутно вонзались в опухший мозг.

- Четыре часа, - прошептал Степа слипшимися губами, взглянув на зеленые электронные часы в углу комнаты, - покурить что ли?

Он встал и отдернул штору, лунный свет залит его лицо белой краской. Окно отворилось со слышным только в темноте скрипом. Зашелестела зажигалка, и мягкий дым потек привычным уже руслом в Степины легкие.

... И опять вдруг что-то стало ломаться внутри, где-то очень глубоко, там, где нет ничего. Кто-то словно издевался и скалился, и надламывал... и хотелось скорчиться всему, захрустев суставами, выгнуть колени и локти назад, запрокинуть голову. Степа нащупал языком зубы, расшатал их и выплюнул под ноги, поднял голову и прополоскал слюной горло. Вдруг пролетавший мимо ветер содрал волосы со степиной головы, и они закружились в безумном танце, и осыпались на холодную землю, как осенняя листва. Степа помахал им вслед, закатил глаза и прослезился, и слезы падали на дно желудка и закипали, и шипели, как масло на сковородке. Легкие надулись как майские шарики с гелием и, выбравшись горлом, полетели к небесам, к знакам Задиака, задевая карнизы домов. Зеленый плющ овил степины ноги и, забравшись по спине, защекотал подмышками... Кто-то издевался и хохотал и ломал Степу, но было тепло...до безумия тепло.

Степа бросил окурок в темноту и мутным взглядом проводил удаляющийся огонек. Сел на кровати ...голова больше не мучила его. Глаза закрывались, тело упало назад, и сон медленно стал забирать Степу...

Сквозь пелену сна продрался назойливый звук... сильнее, еще и еще... Степа открыл глаза. У соседей внизу опять стонали, громко надрывно, жалобно. Степа знал, это Яшина мать, уже очень старая и больная. Она не вставала с кровати и ничего не понимала, уже не жила только мучилась очень. И этот крик был криком умирающей жизни, этот стон был последним вздохом, ужасным вздохом, болезненным. Степа все понимал и, хотя поначалу этот стон мешал ему спать и часто был причиной нервных срывов, он на предъявлял никаких претензий Яше - старость это всегда боль, и к ней нужно относиться с уважением. Одного Степа не мог понять, за что Бог так казнит эту женщину, за что она так мучается.

- За что, Господи? За что ты так наказываешь ее? За что? Господи прости ее. Дай ей смерть, не мучай больше.

Степа уткнулся лицом в подушку, не надеясь больше уснуть, но вдруг все смолкло, и ночь стала молчаливой и хотела сна. И это молчание, эта тишина показалась Степе невыразимо приятной и нежной, она обволакивала его и увлекала в негу и сон. Степе казалось, будто он лежит на дне неглубокого ручья, и вода обтекает его, стремясь от головы к ногам, она густая как сметана и мягкая как войлок, а водоросли щекотят ему позвоночник и, проникая внутрь него, разрастаются и заполняют всего... и вот его уже нет... есть только водоросли и белая вода.

- Спасибо тебе, Господи, ты милостив и добр, - сказал Степа и уснул...

- А ну-ка, пойдем...,- продолжал Яша, и глаза его безумно завертелись. Он схватил старика за локти и потащил в соседнюю комнату, туда, где на панцирной кровати болела и мучилась его мать.

В дверях он обернулся и зло взвизгнул:

- А, ты, смотри, не обделайся.

Жора вытаращил глаза, поерзал в кресле, но ничего не ответил.

Они зашли в мрачную комнату, без мебели и обоев, спертый запах ничуть не смутил их, в гостиной пахло не лучше, после продолжительного присутствия старика. У стены стояла одинокая кровать, на ней лежало худое изможденное тело Яшиной матери. Она стонала и корчилась.

- Вот, - пропищал Яша, заплетающимся языком, - вот - Хатаб...

При слове "Хатаб" старика вдруг всего затрясло, задергало, нижняя челюсть отпала из открытого рта вместе с перегаром и слюной вырвалось:

- Я согласился убить Хатаба.

Яшина мать стонала все громче и громче - ей было плохо и больно, болезнь съедала ее изнутри, не отпускала ее ни на миг...Стон был жалок и страшен и всеобъемлющ, как крик гиены он был надрывен и пронзителен... он пробирался в самую душу и дергал, дергал... трепал и резал ее... и умолял и требовал, и звал и томил. И...все смолкло... грязная подушка закрыла старушечье лицо, а жилистые руки старика давили, что есть силы, хотя это и не требовалось...

Яше наступившая тишина показалась мучительно тяжелой и страшной, она будто обволокла его и засосала, впитала в себя и плющила. Тишина проникла в него и поднималась все выше и выше по горлу, вызывая отвратительные спазмы в глубине живота. Она заполняла каждую его клеточку, его всего. Вдруг она рванула яркими красками в глаза, замелькала, расплылась, продралась сквозь ноздри и стиснутые зубы. Яша склонился у кровати, его рвало...Старик отпустил подушку, сгорбился весь, забормотал что-то и вышел из комнаты.

На кресле сидел Жора, из одной ноздри его текла тонкая, прозрачная струйка, он весь взмок и, кажется, еще больше опух. Обезумевшими глазами с красными, набухшими прожилками он взглянул на старика, а потом как бы стыдливо опустил их вниз, туда, где на кожаном сиденье блестела лужа, туда, где штаны огромными мокрыми пятнами выдавали Жорину слабость. Пахло в комнате соответственно. Старик подмигнул Жоре, подошел к столу, схватил початую бутылку водки, обгрызанную со всех сторон булку хлеба, открыл входную дверь и ушел...

Жора заснул... Яша окончательно очистил свой желудок и тоже, раскумарившись и утомившись, не затрудняя себя передвижением в какое-либо более потребное место, упал спящей головой в отвратительную тишину. Яшина мать тоже уснула... навсегда.

- ... Спасибо тебе, Господи, ты милостив и добр, - сказал Степа и уснул...

Степа уже третий день отлеживался дома. На работе сказался больным - его не теряли. Все эти дни падение с трамвайной подножки давало о себе знать - голова болела невыносимо, и только нынче утром отпустила.

Степа встал с кровати, потряс головой - в ней ничего не отозвалось. "Прошло, слава Богу..." - он взял со стола сигареты и пошел на балкон. Свежесть дохнула ему в лицо, обняла... пламя задрожало и Степины легкие наполнились продуктом горения... Степа стожил локти на край балкона, и глянул вниз. У подъезда толпились люди. Многочисленные бабушки в голос причитали и сморкались в новенькие носовые платки. Дряхлые старики курили чуть поодаль, и у каждого на лице читалось уныние. Из подъезда выбежал Яша, взъерошенный и уже пьяный, он устремился в самую гущу плачущих стариков. Толпа разошлась, и Степа увидел Яшину мать, она лежала в гробу и молчала, не открывая глаз, будто щурилась от яркого солнца, ее пальцы сплелись на груди, усыпанной цветами. И в каждом седом волоске блестела слеза. Яша что-то сказал, подошли пять старичков и вместе с Яшей приподняли гроб. Печальные разбрелись в стороны, и гроб медленно потек к автобусу, люди двинулись следом.

Степа взглядом провожал процессию, он затянул последние миллиметры сигареты, бросил ее вниз и уже было собирался идти, как вдруг, ему показалось, что в гробу что-то шевельнулось... "Глупость какая..." - Степа присмотрелся. Нечто встало из гроба и посмотрело на Степу немигающим, унылым взглядом, но в это взгляде было какая-то хищность, тревожность и страх. Степа судорожно помотал головой...Нечто между тем спрыгнуло на асфальт и, огибая движущихся за гробом людей, огромными скачками стало приближаться к Степиному подъезду. Процессия двигалась медленно и спокойно, словно ничего и не происходило. Нечто остановилось пред Степиным балконом, задрало голову и уставилось на Степу. Степе стало жутко, мурашки пробежали по коже, он почувствовал, как его ногти впились в балконный бетон, сердце заколотилось как в агонии, в ногах он не чувствовал ничего, кроме ледяного холода.

На львиной морде блестели два желтых глаза, они завораживали и заставляли трепетать, козье тело напряглось, как перед стремительным прыжком, мясистый драконий хвост бил разгоряченный асфальт. Чудовище вдруг подогнуло задние лапы, копыта звякнули, оно оттолкнулось хвостом и запрыгнуло на Степин балкон. Степан отшатнулся, кинулся в комнату, балконная дверь хлопнула с неимоверной силой, и стекла полетели на пол, воздух наполнился визгливым звоном и треском. Степа споткнулся о кресло, упал...чудовище стояло над ним. Сердце вырывалось из груди, кровь прилила к голове. Степа мутно взглянул на зверя и... острый как стекло драконий хвост врезался в Степу , прошел насквозь, пробил сердце, в одно мгновение заставив его престать биться...

Яша не просыхал уже неделю, не оттого, что слишком грустил по матери, нет, просто, был повод, и он оправдывал тот образ жизни, который был Яше мил. Оправдывал и перед его женой и перед его близкими, и перед самим собой.

Водка кончилась, и нужно было идти, благо, магазин был не далеко...Яша не помнил пути к магазину, но видимо, все обошлось благополучно... ну, может быть, пару раз упал, но кого это, собственно, интересует... а?... ведь главное, чтоб не бузил. На обратной дороге Яша почувствовал, что хочет в сортир. Чувство это пришло к нему в тот момент, когда он, опершись о столб, отхлебывал из только что купленной бутылки. Позыв несколько протрезвил Яшу, и он заставил свои не податливые волосатые ноги двинутся в сторону дома. По пути к подъезду он несколько раз падал, но по долгу не разлеживался, природа давала о себе знать. В подъезде желание стало настолько невыносимо, что Яша рукой прикрыл задний проход, как бы преграждая путь... и ломанулся по лестнице вверх. Взбежав на нужный этаж, он свернул к квартире, и стал стучать в дверь. Но от первого же удара дверь распахнулась. Яша залетел в коридор, и только тут сообразил, что ошибся квартирой... но медлить было невозможно, он двинулся вперед по квартире, ища туалет. Открыв первую дверь, Яша остолбенел: на полу в луже крови лежал Степа, его глаза мутно смотрели в даль, руки сжимали огромный кусок стекла, который он вонзил себе в сердце... сквозь разбитую балконную дверь ворвался ветер. "Вот придурок", - подумал Яша и побрел дальше... Щелкнул выключатель, открылась дверь... унитаз был холодный и белый... Яшины ляжки покрылись мурашками, он сел опустил голову между колен и расслабился...